Евгений Березняк - Я — «Голос»
Впрочем, еще в Проскурове я убедился, что Алексей мог легко перевоплотиться. Когда требовала обстановка, становился спокойным, рассудительным. Глазастый, ничего не ускользало от его цепкого взгляда. Стрелял метко, но тренировку не прекращал ни на один день. Вначале облюбовал для себя ТТ, а позже заменил его наганом. Пули одна за другой ложились в черное яблочко мишени.
Он легко сходился с людьми. Обладал этаким магнитом притяжения, особым умением привлекать к себе сердца. Причем все получалось без каких-либо заметных усилий с его стороны.
Еще в Проскурове мы, люди с разными характерами, подружились. Я знал: на Алексея можно положиться. Алексею была присвоена кличка Гроза, а мне — Голос. Мне нравилась его кличка и не очень нравилась моя. Позже всех в нашем домике появилась Анка — третий член нашей группы. Выше среднего роста, с длинной косой, щуплая, чернявая дивчина. Внешне — полная противоположность Алексею.
Гроза — весь порыв, кипенье, стремительность.
Анка-Груша — воплощенное спокойствие. Нетороплива. В группе самая младшая. Двадцатилетие Анки мы отмечали 21 декабря уже в глубоком тылу врага, в Бескидах[3], недалеко от Явоже.
В Проскурове Анка усиленно готовилась: отрабатывала технику работы на учебном «Северке», изучала район предполагаемой деятельности группы и врастала в свою легенду.
Обедали мы всегда вместе. Анка накрывала на стол, а мы с Алексеем были ее помощниками. За обедом, за ужином или просто в свободное время мы никогда не вели разговор о нашей будущей деятельности в тылу врага. Таков был неписаный закон. Но каждый из нас постоянно думал о задаче.
Через несколько дней после освобождения Львова мы оставили Проскуров и поселились в особняке на Глинянском тракте во Львове. Здесь нам был объявлен боевой приказ, окончательно определился район деятельности группы — Краков.
Офицер из разведотдела сообщил нам предполагаемый район высадки, ознакомил с обстановкой в Кракове. Он же сообщил о судьбе группы «Львов», заброшенной в район Кракова в апреле 1944 года.
Неудачи преследовали их с первой минуты. Выбросили «львовян» далеко от назначенного места, потом обстоятельства сложились так, что группа осталась без командира. Вскоре под гребень случайной облавы попала боевая подруга Ольги — варшавянка Ганка — разведчица группы «Львов». Девушка бесстрашная, смелая до дерзости, но не всегда достаточно осторожная. По предварительным данным, ее увезли в Освенцим. Радистка Ольга осталась одна.
«Не Комар — настоящий Овод, — говорил о ней офицер. — На месте посмотришь, проанализируй еще раз ее работу, пригодится. Вам следует использовать опыт Комара. Ты не смотри, что молода. Считай, три месяца одна за всю группу в тылу работает».
Что я знал о ней? Комар — она же Ольга Совецка (так называли ее польские друзья) — родилась в ноябре 1922 года в городе Кара-Кол (в Киргизии). После окончания семилетки училась в техникуме, получила среднетехническое образование. По путевке комсомола пошла в армию, закончила школу радистов-разведчиков и проявила себя в тылу у немцев в исключительно сложной обстановке отважной, находчивой разведчицей.
Разный возраст. Разный опыт. Разные характеры.
Когда Груша пошла в первый класс, я уже учительствовал. Когда Комар вступала в комсомол, Грозу призывали на действительную службу.
21 июня в школе, где училась Груша, был бал. До самого рассвета бродили счастливые девчонки по тихим улицам райгородка, еще не зная о том, что война началась.
В ночь на двадцать второе я, как заведующий гороно, находился на праздничном собрании львовских учителей, а Алексей в то время со своим взводом связистов был поднят по боевой тревоге.
…Незадолго до вылета нашей группы меня вызвали в штаб.
На этот раз мы не говорили о предстоящем задании, не уточняли детали. Все было говорено-переговорено.
— Догадываешься, зачем вызван?
— Не совсем.
— Решено окончательно. Подписан приказ о твоем назначении командиром группы. Мы, — продолжал офицер, — очень рассчитываем на твой педагогический опыт. Главное — объединить, сплотить членов группы. Четыре голоса должны слиться в один «Голос». И при этом очень важно сохранить, развить индивидуальный почерк каждого, поворачивать лучшей его стороной.
— Буду стараться.
— Заместитель у тебя хорош. Правда, горяч. Ты студи, но в меру. Подружились?
— Вроде.
— В школе вас многому научили. Но твоя настоящая наука только начинается.
— Понятно.
— И помни, что я говорил насчет группы. Четыре пальца врозь — просто четыре пальца, вместе — почти кулак. Ну, будь здоров и здравствуй, Голос. До встречи где-то в Кракове.
Как это началосьЧто привело меня в Рыбне? Как я, представитель самой мирной профессии, стал военным разведчиком, а еще раньше подпольщиком?
Моя довоенная жизнь мало чем отличалась от жизни миллионов наших советских людей. Я родился в старом Екатеринославе, будущем Днепропетровске, за три года до революции, на Первой Чечеловке — грязной, пыльной рабочей окраине. Отец мой, Степан Березняк, провоевал всю империалистическую. Первое воспоминание связано с ним. Меня, трехлетнего пацана, очень напугал чужой дядя, заросший густой рыжей щетиной солдат. Щетина больно кололась, я стал вырываться, заплакал (ЧП это долго фигурировало в нашей семейной хронике) и с месяц упорно называл отца дядьком. «Дядько» побрился, попарился в бане, отмыл, соскреб солдатскую грязь и оказался молодым, веселым, неистощимым на выдумки человеком. С фронта — дело уже было после революции — он привез одну только гармонь. Отец берег ее пуще глаза и много лет не расставался с ней. Репертуар его был обширен и воистину интернационален. В империалистическую воевал мой отец под Бобруйском, в Пинских болотах, где, очевидно, подружился с «Лявонихой». Помню еще «На сопках Маньчжурии», «Ой під вишнею, під черешнею», «Їхав козак на війноньку». Но больше всего мне почему-то запомнилась солдатская «Ой, степ, ти мій степ».
Песню я хорошо запомнил, потому что играл ее отец очень часто. Он всю жизнь был рабочим. Столярничал на брянском заводе, позже на станции Помашной в вагоноремонтных мастерских, потом снова Днепропетровск. Последние годы — Львов. Никогда не болел. Решительно отказывался от выхода на пенсию. Как жил, так и умер рабочим на семидесятом году в 1954-м, так и не узнав — тогда еще не время было, — чем занимался его сын, отбыв в неизвестном направлении в январе 1944 года.
В Помашной я учился в железнодорожной семилетней школе. Стал пионером. Пел песню про картошку-раскартошку, вкусней которой не найдешь на всем белом свете. Кострами взвивались синие ночи в степи за Помашной. А мы, прижавшись друг к другу, затаив дыхание слушали нашего директора Ивана Степановича. Теперь я понимаю, какой это был отличный историк. В его рассказах оживали Спартак и Рылеев, Гарибальди и коммунары Парижа. Плыл навстречу своему бессмертию «Потемкин». Щетинилась баррикадами Пресня. И будто из пламени костра вставали Котовский, Блюхер, Фрунзе, Дзержинский — железные рыцари революции, а рядом с ними — первые комсомольцы нашего края. В такую ночь я впервые услышал слово «подпольщик». Когда деникинцы захватили Екатеринослав, многие комсомольцы ушли в подполье. За ними охотилась деникинская контрразведка, смерть всюду ходила следом, а они продолжали борьбу.
